Дорогой надежды [= Дорога надежды ] - Анн Голон

Изредка она раздражалась. А когда брат-близнец начинал раскачивать колыбель, присоединялась к нему без всяких колебаний, демонстрируя недюжинную силу. Слава Богу, она все-таки не была эфирным созданием.

Они одинаковым движением вздергивали головку, чтобы разглядеть что-нибудь через край колыбели, одинаковым движением одновременно хватаясь ручонками, а затем вместе садились.

Маленький Раймон, сидя, держался очень прямо и сопротивлялся с неожиданной силой, когда его пытались вновь уложить. Он служил живым опровержением расхожих истин, столь безапелляционных, что их никто не оспаривает. О ребенке говорят «хорошенький! страшненький!». Он же был одновременно и красив и уродлив.

Когда он гордо, словно испанский инфант, вздымал голову и на его удлиненном личике сверкали темные властные глаза, не черные и не карие, а «цвета кипящего кофе», как говорила Онорина, он был красив. Этот взгляд приковывал все внимание, так же, как и маленький хорошо очерченный и тоже властный рот.

Но когда на лице его появлялось страдальческое выражение, словно он внезапно вспоминал о своей тщедушности, о том, что чудом остался жив, сразу становились заметными смешной острый носик, редкие волосенки, запавшие щеки и мертвенно-бледный цвет лица. Тогда он был уродлив.

Но в шесть месяцев красота стала побеждать: он порозовел, и щеки его стали пухлыми.

В очень морозные ночи слышался вой волков, и Онорина не могла заснуть.

С тех пор как Кантор научил ее слушать завывания волков, она испытывала к ним острую жалость: вопли этих бедных зверей означали, что они голодны и не могут найти пищу. Она садилась на кровати, представляя, как вынесет им большие куски мяса. Они будут с надеждой ждать, сидя кружком у ворот и глядя на нее своими желтыми глазами. Тогда она впустит их в форт.

Когда она сидела так, без сна, на своей постельке, слушая призыв волков, случалось, что у изголовья вдруг оказывался отец. Он говорил ей:

— Не тревожься. Не думай, что они несчастны. Такова волчья судьба: не есть досыта, когда захочется, постоянно искать пищу, преодолевать зиму. Чтобы сделать их сытыми, нужна клетка, а это означает рабство. Они предпочитают быть свободными. Для волков, для всех зверей охота — это игра. Либо они преследуют, либо их — и это игра. Проигрыш означает смерть, но это входит в правила игры… Они не ведают поражений — просто они хорошо прожили свою волчью жизнь. Ты ведь предпочтешь голодать, чем оказаться в тюрьме? Волки не менее мужественны, чем люди…

Он знал, что не сумеет убедить ее, эту странную девочку, так остро чувствующую страдания живых существ, так сопереживающую одиноким и отверженным. Она жила не разумом, а сердцем. И за ее неумолимо логичными рассуждениями скрывалось глубокое недоверие к любым объяснениям «больших».

Но самим появлением у ее изголовья он на краткий миг вносил успокоение в ее смятенную душу. Благодарность к нему переполняла ее сердце, и, чтобы угодить ему, она искренно желала поверить, поверить хоть немного в его слова. «Не думай, что волки несчастны», — так он сказал. Он должен это знать, ведь он знает все.

Она позволяла ему подоткнуть одеяло, и он склонялся над ней, владыка Вапассу, повелевающий кораблями на море и ирокезами в лесах, метающий красные, белые и синие молнии. Ее отец.

Она закрывала глаза, как послушная благонравная девочка, что было совсем не похоже на нее, а он с нежностью улыбался ей.

Зима шла своим чередом: вслед за пургой появлялось солнце, и нужно было пользоваться этой передышкой, чтобы освободить от снега занесенные двери и окна, прорыть дорожки во дворе; затем начинался мороз, пробирающий до костей тех, кто решался высунуть нос наружу, — и снова пурга. В такие дни засиживались допоздна, ведя неспешные беседы.

И очень много читали.

Каждый год корабли из Европы привозили книги на французском, английском, испанском или голландском языках.

В Кадиксе подготовленные заранее таинственные ящики ожидали прибытия корабля Эриксона, подбиравшего книги, вышедшие в Лондоне или в Париже.

Часто корабль заходил в Амстердам, город, где издавали подпольные издания, книги, запрещенные на родине по политическим или религиозным мотивам.

А затем Флоримон, уже особенно не таясь, стал посылать им многочисленные брошюры, романы в прозе или стихах, которые продавались, как «горячие пирожки», потому что благодаря им общество, страждущее света и знаний после столетних религиозных войн, могло утолить свою жажду чудесного и необыкновенного.

Во Франции издатели и книгопродавцы сказочно богатели. Купцы, лавочники, ремесленники расхватывали книги, помогавшие отрешиться от тягот повседневной жизни. Даже нищие и бродяги не составляли исключения. Анжелика видела во Дворе чудес бывших клерков и даже профессоров Сорбонны, в силу разных обстоятельств опустившихся на дно жизни: они читали вслух романы, над которыми обливались слезами воры и шлюхи.

Онорина часто просила старого Йонаса почитать из Библии про Агарь. Слушая эту историю, она всегда вспоминала маленькую девочку с венком из Салема, которую тоже звали Агарь.

Ее не слишком поражала трусость, бесхарактерность и заурядность всех этих великих людей священной книги, вроде Авраама, прогнавшего в пустыню свою служанку Агарь с маленьким сыном, потому что его старая жена была ревнива и не могла простить, что у соперницы есть сын Измаил.

Благочестивый господин Йонас всячески старался подчеркнуть величие этого персонажа, но маленькую Онорину было трудно обмануть.

Впрочем, ничего иного она и не ждала от взрослых.

Но она любила сцену в пустыне, сердцем чувствуя ее правдивость, переживала ее шаг за шагом вместе с героями: страдала с ними от жажды в пустыне, от смертельной усталости, радовалась тенистой пальме, которая, однако, вовсе не означала спасения. Ее трогало благородство чувств бедной Агари, обезумевшей от величайшего горя, которое только может выпасть на долю женщины, — угрозы гибели ребенка. И вот она бежит, заламывая руки , под палящими лучами безжалостного солнца, ибо гибнет сын ее, прекрасный Измаил, несправедливо отвергнутый и изгнанный…

Онорина плакала от счастья, когда ангел спасал несчастных…

— Он мог бы появиться и раньше, этот ангел, — говорила она затем.

— Роль ангелов не в этом состоит, — объяснял господин Йонас.

— Они почти всегда являются слишком поздно, я заметила…

— Как говорится, in extremis [17].

Тем очевиднее предстает милосердие Всемогущего. In extremis. Онорина постаралась запомнить это выражение.

Она смотрела, как резвятся в колыбели близнецы, которые с восхищенным видом показывали друг другу ручонки.

У них тоже были ангелы, которые прилетели спасти их in extremis. Она вспоминала, как в доме миссис Кренмер без конца повторяли то же самое! «In extremis! In extremis!»